«Путин и Медведев очень похожи на Дольче и Габбана»

Журналист Леонид Парфенов в свое время был культовой персоной российского ТВ. В интервью журналу «Rolling Stone» создатель программы «Намедни» рассказал, почему сейчас почти не появляется на телевидении и что смешное видит в нынешних российских правителях.

После того как Парфенов покинул пост главного редактора русского Newsweek, вопрос «Чем он сейчас занимается?» снова обрел актуальность. Леонид снимает документальный фильм о Гоголе. Почти готов к выпуску книжный вариант телепроекта «Намедни. Наша эра». Наконец, Парфенов озвучил совершенно шизофренических мультипликационных персонажей, среди прочих — серийного убийцу и пожирателя головы нелегального албанского иммигранта.

— Правда, что вы вообще не смотрите телевизор?

— Правда. Например, в этом году до инаугурации Медведева я его вообще ни разу не включал.

— А зачем вам понадобилась инаугурация?

— Хотел посмотреть, какую Путин развернет хореографию, что он оставит себе, что — Медведеву, как поделит территорию, до какой степени будет себя демонстрировать. Если вы обратили внимание, Путину в итоге аплодировали трижды, в то время как Медведеву — только однажды.

Плюс в церемонии впервые не участвовал глава ЦИКа. То есть не было человека, который бы говорил: «Уважаемый, вы получили такой-то процент голосов, это столько-то миллионов человек, поэтому вы победили на выборах и объявляетесь президентом Российской Федерации». Але, гараж?! А на основании чего тогда, собственно, Медведев стал главой государства? Или стыдно было произнести эти цифры?

— Получается, вы, как Афоня, телевизор не смотрите и газет не выписываете?

— Нет, почему. Кое-что я читаю. «Коммерсантъ», например, «Ведомости», «Власть», Newsweek.

— Newsweek — ваше последнее на сегодняшний день официальное место работы. Вы ушли по собственному желанию?

— Да. Нужно признать, что общественно-политическая журналистика в стране сейчас очень слабо востребована. В принципе, понятно почему. Она все-таки является производной от общественно-политической жизни, а если этой жизни нет, то откуда взяться интересу? Польский Newsweek выходит тиражом примерно в три раза больше, чем русский, при том что Польша в четыре раза меньше России.

— Многие обвиняли ваш журнал в излишнем объективизме. Будучи оппозиционным, по сути, изданием, вы никогда не «мочили» Кремль. Боялись?

— Это мое понимание профессии. Я могу как угодно относиться к власти, но не терплю голых утверждений. Должны быть ссылки, объективные данные — всегда.

Стараниями проправительственных СМИ у нас чрезвычайно разболтано представление об объективизме. Огромное количество людей полагает, что газеты и телевидение должны быть доской почета, в них должно быть две основные рубрики: «Ими гордится коллектив» и «Их разыскивает милиция».

Но я не хочу под видом журналистики втюхивать пропаганду. Я бы тогда другим делом занимался — пошел бы в какую-нибудь партию служить.

С другой стороны, будь я на каких-нибудь телевизионных дебатах, мог бы подискутировать на тему политической ситуации в стране, которая меня, чего уж там, прилично раздражает. Но таких дискуссий за последние четыре года у меня не было ни одной.

— Вас не зовут?

— Меня могут позвать на телевидение в связи с каким-то событием — допустим, книжка у меня вышла. Или вот было сто лет Брежневу — меня тоже позвали, потому что я вроде как считаюсь специалистом по советскому периоду.

Но когда мне говорят: «Приходите поговорить просто о жизни», я спрашиваю: «Про преемников говорим или нет?» И во всех государственных СМИ тут же отвечают: «Вы чего, с ума сошли?»

А я не понимаю, что это за тип интервью, когда я должен сидеть и думать о том, на какие темы вообще говорить нельзя, а на какие — только под определенным углом. К примеру, слово «преемник» на государственных каналах нельзя даже употреблять. Разумеется, я всегда отказывался от таких приглашений.

— А это правда, что Абрамович отказал вам в интервью?

— И не он один. Человек в принципе не рождается с обязанностью давать кому-то интервью.

— А почему он отказал?

— Ну, у него такая тактика. Это связано, по-моему, с его личной психофизикой — он чувствует себя не в своей тарелке. Вы когда-нибудь видели, как он держится на публике? Ему все время неудобно, он как будто хочет закрыться и куда-то спрятаться. Я с ним дважды или трижды разговаривал, и это очень заметно.

— Он хорошо вообще по-русски говорит?

— Абсолютно нормально. Он, конечно, не какой-то там безумный златоуст, но достаточно остроумный, с подвешенным языком, с хорошим словарным запасом. Никаких проблем, в общем.

— Вам когда-нибудь было страшно за свою жизнь?

— Да, конечно. В Эфиопии, когда мне тыкали в зуб мудрости автоматом Калашникова и передергивали затвор.

— Это кто так с вами?

— Они не представились. (Смеется.) Может, эритрейцы, может — эфиопы. В то время шла гражданская война. В тот момент, когда у меня отобрали даже шлепки и подвели к кювету, я вспомнил: «И вот ведут меня к оврагу, ведут к оврагу убивать». Это строчки Набокова.

Потом оказалось, что мы просто ехали в трехдверном джипе и я, сидевший впереди, мешал людям с автоматами шмонать сидящих сзади. Сейчас я ту ситуацию вспоминаю со смехом.

Когда-то мой нынешний герой Гоголь сообщил Аксакову, что собирается написать комедию из сегодняшней жизни, а Аксаков ответил: «В сегодняшней российской жизни нет комических сюжетов». Гоголь посмотрел на него холодно и сказал: «Знаете, все смешно». И написал «Ревизора».

Мне этот взгляд на мир очень близок. Когда я вижу, как Путин с Медведевым выходят из кремлевской стены после выборов под аккомпанемент песни группы «Любэ» «Давай за»… Ну это же смешно!

— По-моему, ничего смешного — наоборот, страшно.

— Отчасти и страшно. Но я как комментатор не могу не заметить, что они были очень похожи на Дольче и Габбана. Более того, даже было понятно, кто есть кто: тот, что постарше и полысее, — Доминико Дольче, а помоложе и поволосатее — Стефано Габбана.

Без некоторого иронического прищура на эту картину было бы как-то даже глупо смотреть. Да, это плохой политический результат, он свидетельствует об очень большом общественном нездоровье, но не увидеть в этом что-то комическое — это тоже какой-то неправильный и однобокий взгляд. Вы как себе представляете? Со зверской серьезностью заявить: «Это надругательство над выборной системой и священным правом народа?» Я этого не понимаю.

— Вы вообще составили о Медведеве хоть какое-то впечатление?

— Нет еще. Но видно же, что он пока сам себя фильтрует, старается никак себя не проявлять, а если и проявлять — то очень дозированно, на уровне стилистических вещей. Я виделся с ним на каких-то форумах, где он внешне и поведенчески выглядел таким верным путинцем — и все.

— Интервью у него никогда не брали?

— Нет. Когда он стал главой администрации, то отказался дать интервью «Намедни». Я долго не мог понять почему. А потом увидел его интервью на Первом канале и РТР и понял: все интервью давались с суфлером.

— В смысле?

— Он просто читал текст — это было видно. А ему задавали подготовленные вопросы. Видимо, поскольку со мной нельзя договориться о таком фарсе, мне было просто вежливо отказано.

— А кто еще дает интервью с суфлером, вы знаете?

— Никто. Но у Медведева поначалу были серьезные проблемы: он очень неуверенно держался перед камерами, пребывал в жутком зажиме. У него же совсем не было публичного опыта.

— А откуда взялось мнение, что якобы Медведев толерантнее и мягче Путина?

— Ну а куда жестче-то? Знаете, это как после Николая I: что бы ни было — будет другое.

Я с одним видным кремлевским деятелем беседовал. «Слушайте, — говорю, — ну вода замерзает и при минус пяти градусах. Зачем же до минус пятнадцати температуру понижать? Агрегатное состояние ведь то же самое — лед». Он согласился.

— Есть шанс, что в ближайшее время для СМИ наступит оттепель?

— Не знаю. Пока только известно, что закрывается дело Мананы Асламазян — по крайней мере в том виде, в котором оно было. За ней остается административное нарушение — ввоз лишней валюты, за которое платится штраф, но уголовное дело, по которому ее преследовали, прекращено.

Кто-то считает это фантастическим прорывом или делает какие-то далеко идущие выводы, а я не делаю, потому что главное зло уже совершено — организации «Интерньюс», которой руководила Манана, больше не существует и, очевидно, никогда уже не будет существовать. И пусть дело закрыто, но никто ведь не посчитал нужным официально извиниться за то, что существовавшая пятнадцать лет организация, которая излечивала российскую журналистику от ее врожденного провинциализма в худшем смысле этого слова, была уничтожена.

То, что делали в «Интерньюс», не делал ни один журфак. Они устраивали семинары в областных городах, организовывали бесплатные курсы. Я сам несколько раз выступал в рамках их программ, проводил какие-то занятия — разумеется, безвозмездно. Журналистика, между тем, должна быть делом столичным — не в смысле того, что делаться она должна только в столице, а в смысле того, что должна производиться на столичном, а не «жэковском» уровне.