На днях в его жизни произошли два больших события: во-первых, увидел свет шестой том книги-фотоальбома «Намедни. Наша эра. 2006-2010», во-вторых, после девятилетнего перерыва Леонид Геннадьевич вернулся в формат еженедельного ТВ-эфира с программой «Парфенов» на телеканале «Дождь».
«Глаз божий» и «Цвет нации»
— Леонид, правда, что вы не любите смотреть свои старые фильмы и телепрограммы?
— Точно. А программу «Намедни» не могу смотреть ни одной секунды: на экране какой-то вялый чувак, старомодный. Больше всего устарело ведение, потому что нет энергетики подачи, градус за это время так увеличился, и усилия, затраченные на то, чтобы зритель сидел, слушал, сейчас сильно возросли — нынешнему зрителю подавай визуально настоящее шоу.
Но мне в нынешнее время другие вещи огорчительны. Вот снял я сложнейший фильм «Глаз божий» (двухсерийный фильм к 100-летию Пушкинского музея — о русских коллекционерах предметов классического и современного мирового искусства. — Прим. авт.), где 28 ролей! Один Олег Павлович Табаков в роли Цветаева мне стоил таких терзаний…
А у Игоря Владимировича Кваши роль Ильи Эренбурга вообще оказалась последней. Ему было важно сыграть Эренбурга: он жил в соседнем доме, он его знал, и эта фраза на выставке Пикассо 1956 года: «Мы ждали этой выставки 25 лет, подождем еще 25 минут» (у музея собралась толпа, но граждан не пускали, и, чтобы не допустить паники и конфуза, Эренбург произнес эту знаменитую фразу. — Прим. авт.) — для Кваши была очень важна… Но вот число просмотров этого фильма «Глаз божий» в Интернете было на порядок ниже, чем у нашего клипа с Васей Обломовым и Ксенией Собчак. Хотя это же не значит, что мне теперь нужно все время сниматься в чужом рэпе и ничего больше не делать!
— Так будете ли вы в этой ситуации продолжать снимать новые документальные фильмы?
— Осенью на Первом канале появится фильм «Цвет нации», посвященный Сергею Михайловичу Прокудину-Горскому. В августе исполняется 150 лет со дня его рождения и сто лет его главным достижениям. Этот человек снял несколько тысяч объектов Российской империи в цвете до революции. Была такая очень сложная система, когда делалось три негатива, один отвечал за зеленый цвет, другой — за синий, третий — за красный. Большая проблема, как три стеклянных негатива наложить друг на друга, но в итоге путем наложения Прокудин-Горский получал поразительные результаты.
Он вывез все это богатство в эмиграцию, и в 1948 году, после его смерти, сыновья продали архив в библиотеку Конгресса США. Сейчас все оцифровано. А в Петербурге, на Большой Подъяческой, 22, сохранился флигель, в котором была типографическая лаборатория пионера цветной фотографии. С виду очень примитивная типография печатала самые первые русские видовые снимки.
Думаю, помимо фильма на Первом канале будет еще и выставка. Это фантастические снимки, невероятные краски… Мы просто не представляем, какого цвета были сарафаны, как выглядели улицы, какое количество мужских розовых рубах носили до революции, — это феноменально. Мы не представляем, какая была яркость цвета на тогдашнем Невском, каким был вид на Юсуповский дворец на Мойке, на кафедральный лютеранский собор (там теперь ДК работников связи), — это просто разные миры.
«Намедни» — это не учебник
— После выпуска шестого тома «Намедни» вы не хотите перейти на годичный формат?
— Годовые книжки получались бы тонюсенькими и не продавались бы. Есть законы формата. На 4-минутные фильмы люди не ходят в кинотеатры. Так же и книжка за один год будет каким-то журнальчиком. Я делал годовые выпуски в журнале «Русский Newsweek» в 4, 5, 6, 7-м годах — четыре выпуска, мы делали годовые выпуски в телепрограмме «Намедни». То есть не бином Ньютона, само исполнение никаких трудностей не представляет, но как книжный продукт он не состоится.
Все-таки вариант нашего альбома наиболее адекватен для этого проекта. Продолжение будет, но только «Намедни. Наша эра. 2011-2015», выпускаемое в 2016 году. Однако до этого мы, очевидно, выпустим том про 50-е годы. Я думаю, даже не про 1951-1960-е, а про 1946-1960-е. То время совсем не делится на десятилетие, и понятно, что есть 1946-1953 годы — то есть послевоенное время, при Сталине, и 1953-1960-е, без Сталина, — это разные эпохи. Я думаю, мы сделаем такой гипертом «нулевой».
— Можно ли рекомендовать ваши книги в качестве школьных учебников?
— Прежде всего это не учебник по истории, это свод феноменов того или иного времени. Ни в каком учебнике истории львиная доля этих событий, людей и явлений не является предметом рассмотрения. Нет там и таких фотографий, да и бумага похуже, поменьше формат.
Я вообще не понимаю, почему высшим признанием книги является ее способность быть учебником, войти в школьную программу? С чего вы решили, что из учебника по истории вы знаете про историю? Меньше всего я ориентировался на жанр учебника. В «Намедни» я сделал то, что считал нужным и возможным использовать, а как потом мои книги будут жить — какая мне разница?
— В шестом томе «Намедни» собраны 292 феномена в диапазоне от вулкана Эйяфьятлайокудль до переименования милиции в полицию, от снятия Лужкова до фотожабы с демотиваторами, от пожаров в Центральной России до «Зенита» и Аршавина, от Стаса Михайлова до Елены Ваенги. Как вы решаете, что может считаться феноменом, а что нет?
— Критерий очень простой, как на телевидении — новость. Этого раньше не было, и когда это случилось, нужно сформулировать то, что в газете называется «лид», а на телевидении — «подводка». Например, социальные сети: в «Намедни» есть небольшое объяснение, из чего состоит новость, в чем новизна, что это прибавило к предыдущему опыту, и как дальше с этой «зарубинкой в мозгу» мы будем жить.
— На презентациях книг «Намедни» вас называют писателем, а вы почему-то не соглашаетесь с этим…
— Я журналист, а мои книги — журналистика в твердом переплете. Не всякая книга является литературой. Я только журналист, совсем не писатель: не умею придумывать, писать: «Алевтина повернулась на диване, жалобно скрипнули пружины» — ну не мое это. Как солнышко встало и раскинуло лучики — не могу. Вот дайте мне факт какой-нибудь, тут я уже понимаю что-то.
— Неужели и мемуары не хотите написать?
— Нет, не буду. Мне трудно, это и не входит в мои творческие планы. Меня всегда интересовали чужие жизни намного больше своей персоны.
Тайный способ познания
— На кого рассчитаны ваши книги «Намедни»?
— На кого угодно. Одному будет интересно купить, открыть, полистать, провести параллели, подумать о том, что он там жил. А кому-то интересно потому, что он там не жил. Я не вижу никаких противоречий. Моя книжная серия — определенный тип рассказа о том времени. Я очень горжусь человеком, который после смерти Муслима Магомаева написал в ЖЖ: «Я 1972 года рождения, я вот не застал, а почитал у вас и понял, что это действительно было прорывом». Это ведь тоже важно — понять, в каком состоянии находились люди, что им мог дать азербайджанец, брюнет, в северной стране, который, раскинув руки, вдруг с силой и страстью заголосил на трех-четырех иностранных языках разом.
— Леонид, вы так легко путешествуете по временам и эпохам: от Гоголя к Фиделю Кастро, от изобретателя телевизора Владимира Зворыкина к истории Урала и так дальше… Похоже, у вас есть какой-то тайный способ познания всего и вся?
— У меня никогда не было тематической специализации. Я не был ближневосточником или американистом. Моя «специализация» — делать интересно. Важно, чтобы у меня к этому был собственный интерес. А в случае с ТВ важна еще и телегеничность, телефактура. Когда снимать совсем нечего, приходится что-то делать… Например, как снимать фильм «Птица Гоголь», было понятно, но как сделать про то, что это по-прежнему модно и актуально, что Гоголь все еще едкий, непревзойденный в своей фантасмагории автор? Мы посчитали уместным использовать визуальные приемы — компьютерную графику, выстраивать трехмерную реконструкцию, в общем, черта в ступе делать.
— Многие думают, что на вас работает команда, что Парфенов — лишь верхушка айсберга…
— Нет у меня литературных негров, в нижнем ящике стола не сидит гномик с ноутбуком… Нет такого, что утром встал, а у тебя, как у Крошечки-хаврошечки, все наготове.
Я пишу: события, люди, явления. Феномен для меня — то, что не прошло просто так, как текущее событие, а потом сохранилось, стало частью нашего сознания, нашего опыта.
— Какой вы телеведущий, знают все. А какой вы телезритель?
— Никакой. Телевизор почти не смотрю, то есть я не «смотритель», а «деятель». Я и «Минуту славы» ни разу не видел до того, как меня пригласили стать одним из ведущих этого шоу. Хотя что-то из ТВ-продукции потом могу посмотреть в Интернете. Но мне всегда неловко высказываться о работе своих коллег.
— Как вы реагируете на пародии на Парфенова, например, на ту, что была показана в программе «Большая разница»?
— В «Большой разнице» я даже участвовал, но пародия на меня мне не показалась узнаваемой. Я вообще себя не узнаю в пародиях.